Давайте поговорим вначале не о картине, а о том, почему она появилась на экранах, до которых не дошли ни «Чемоданы Тульса Люпера», ни «Весна, лето, осень, зима и снова весна». Дело в том, что данный фильм, в отличие от упомянутых, имеет четко обозначенный продающий момент – стало быть, представляет собой некоторую коммерческую ценность. Секс в нем – основное действие.

Из репертуара кинотеатров как-то незаметно исчезла эротика – не показ сисек-писек вообще, а популярный во времена бума видеосалонов жанр. Не видно в последнее время новых «Эммануэлей» и «Греческих смоковниц», не зажигаются звезды вроде Сильвии Кристель и Бетти Вержес. Точнее, где-то они зажигаются, но блеск их до нас не доходит. Народ пресытился.

А ведь было время, когда такая продукция пользовалась не ограниченным, а самым что ни на есть повседневным спросом. Году в 1988 на ЦТ прошла передача, в которой в показном порядке обличался туркменский видеофил по фамилии Хачанов. То была попытка реализации тактики государственного запугивания: устраивавший групповые показы «Калигулы» Хачанов получил срок за распространение порнографии. Но попытка оказалась запоздалой. Появления бреши в общественной морали – а этот момент властные моралисты прозевали – хватило для того, чтобы бурный поток разнес плотину в клочья. Голые женщины стали появляться где надо и где не надо, на «Меня зовут Арлекино» и «Маленькую Веру», на «Однажды в Америке» многие шли просто для того, чтобы увидеть ЭТО.

А в начале 1992 года вследствие широкого меценатского жеста процесс достиг апогея. «Империя чувств» Нагисо Осимы собирала полные залы даже на утренних сеансах. Скандально знаменитый шедевр оказался эпитафией Советскому Союзу, в котором, как известно, «секса не было». Причем, что характерно, фильм шел безо всяких купюр – в этом отношении наша страна была, кажется, второй после Швеции, несмотря на то, что снят был фильм еще в 1976. Культурно-сексуальный ликбез дал свои плоды, правда, в основном по второму пункту: показ на экране голой груди уже не сопровождается взрывами хохота. Впоследствии народ приналег на скупку видеотехники. Пышным цветом расцвели пункты видеозаписи, в которых к «Империи чувств» дописывали Рокко Зиффреди с Эшлин Гир – и это считалось нормой. А потом… потом была реанимация кинотеатров.

В них сейчас крутится то, что крупные прокатчики получают от крупных кинокомпаний. Фирмы веников не вяжут. То есть, наивную эротику и серьезную порнографию не снимают. Так что можно понять разочарование тех, кто пришел на «Мечтателей» в поисках долгожданной клубнички. «Морально разложиться» им толком-то и не дали – герои, пусть и совокупляются без устали, слишком много говорят. А появился фильм в широком прокате на самом деле потому, что является произведением искусства. Пусть и с «коммерческим» потенциалом. Разумеется, отечественному зрителю была представлена полная версия.

* * *

Этим произведением мэтр воздал наконец дань временам молодости – временам, когда кино действительно являлось важнейшим из искусств, являлось средством общения и познания. Герои фильма увлечены «новой волной», интеллектуальным кинематографом, они буквально живут киногероями, любимая игра для них – воспроизведение киноцитат. Другой нормой поведения являлся протест. Молодые люди в подражание «роллингам» мочатся в раковины, участвуют в пикетах, забастовках. На стене в богатом доме вывешен портрет Мао. Звуки соития сопровождаются доносящимся с улиц воем полицейских сирен. Секс для героев фильма – полезный и приятный элемент познания мира. Закавыка в том, что он несколько опережает первые взрослые проблемы и даже чисто подростковое первое свидание.

Естественно, автор, создавая портрет поколения, не мог ограничиться общими набросками и не углубиться в детали. В начале фильма Изабель протестует против действий властей, приковавшись к железным воротам понарошку. Это – протест, вызов, эффектность, и все понарошку – наиболее краткая характеристика поведения мечтателей. Когда после очередного бурного траха Мэтью спрашивает: «Что будет, если родители узнают?», Изабель отвечает: «Этого не случится». Но Мэтью проявляет настойчивость: «Ну, а все-таки?» – по тому, как по-детски Изабель хмурит брови, видно, что вопрос для нее сложный и неудобный. И она не находит ничего лучше, чем ответить броским «Убила бы себя».

Да, молодые бунтари абсолютно несамостоятельны. Вот они потратили все деньги, а сами приготовить что-нибудь съедобное не в состоянии. Встает вопрос: «Что делать?» И тут же находится ответ: «Надо позвонить папе». Тео оказывается более деятельным – спускается к помойке, собирает объедки.

Еще одна характерная фраза: «Солдаты во Вьетнаме слушают Хендрикса, не Клэптона, потому что он рассказывает правду – о том, что мы все в ж***!» И начинается спор: правы солдаты во Вьетнаме, погибая пушечным мясом, или не правы, убивая мирных крестьян. В качестве решающего аргумента – простое «Я против насилия». Это – не диагноз, это – нормальная подростковая озабоченность правдой и несправедливостью, чушь прекрасная образца 1968 года.

Вот из таких Тео, Изабель и Мэтью в те годы и сформировался класс мечтателей. Этому способствовала и либеральность, порой гипертрофированная, родителей. Для них, переживших оккупацию, баловать – потребность. Один из наиболее ярких эпизодов фильма: родители наведываются домой, детишки спят вповалку, папашу пробирает тихий ужас, когда он видит опустошенную бутылку лучшего вина из своего погреба. И что же он делает? Он ставит ее на стол (жена шикает на него: тише, деток разбудишь!) и подписывает очередной чек. После чего оба выходят на цыпочках.

Однако в отношениях отцов и детей еще далеко до взаимопонимания. Изабель, проснувшись раньше других и испугавшись реакции родителей, решает покончить жизнь самоубийством. Причем групповым. Просто она еще не научилась нести ответственность и признавать собственную неправоту. Им, мечтателям, наивно осуждающим несовершенство мира, просто свойственно считать себя единственно правыми и уполномоченными распоряжаться за других. Герои фильма не погибают. Залетевший в окно булыжник возвращает их к жизни. Изабель, испугавшись реакции несостоявшихся «самоубийц», быстренько сматывает шланг. А там, за окном собираются толпы таких мечтателей. Раздается клич: «Все на улицы!» Именно так – «все».

Герои не случайно расходятся в финале. Взрослея, они перестают быть единомышленниками. Мэтью, не желая воевать, выходит из мечтательской игры. Тео, полный решимости, идет в бой. Изабель с озорной улыбкой, словно демонстрация, столкновения с полицией – какая-то шкодливая детская игра, следует за братом (хотя прежде инициатива в их странных отношениях исходила от нее). Так мечтатели и перестали быть единым целым: кто-то продолжил, кто-то остепенился, кто-то безыдейно поддался общему настроению. Мэтью, позврослев, наверняка стал республиканцем. Тео остался леваком. Изабель застыдилась своего прошлого и превратилась в Жанну из «Последнего танго».

И все же, за ними есть своя правда, пусть и неочевидная. К примеру, не такая уж чушь утверждение, что Изабель и Тео – сиамские близнецы. Они и в самом деле сиамские – только чуть-чуть, почти понарошку. Свидетельством этому – схожие по форме шрамы на плечах: у Изабель на правом, у Тео на левом. Поколение мечтателей не было потерянным, оно оказало значительное влияние на общественную жизнь.

Во всяком случае, на западную. В нашей стране тоже были и есть свои мечтатели. Речь не идет о живущих вне времени и пространства обанкротившихся мракобесах, партии тут вообще ни при чем. В конце концов, коммунист Бертолуччи и коммунист Шандыбин – явно не одно и то же. Тем, кому мечталось труднее, труднее было и переболеть как следует. Сейчас они, повинуясь правдоборческому инстинкту, вяло разоблачают братьев Вачовских, выпускают поэтические сборники, бретерствуют в СМИ и не проходят в Госдуму. Было и второе поколение мечтателей – поколение времен «порнографа» Хачанова. Его представителям нынче хватает лоска и прибамбасов для того, чтобы именоваться яппи, что не мешает им в конце недели мешать «Финляндию» с «Холстеном» и горланить «Все идет по плану» с «Союзом нерушимым». Надо ж иногда давать выход идеализму, на котором они выросли.

Для Запада же «Мечтатели» – исторический фильм. Это действительно чистый Бертолуччи («Pure Bertolucci» – The New Yorker). И не только потому, что присутствуют его излюбленные темы – любовь втроем и красные флаги. Повествование ведется на очень чистом киноязыке той эпохи, к формированию которого Бертолуччи имеет непосредственное отношение, без заигрывания с новомодными течениями. Мэтр тоже не прочь поцитировать – с его подачи постаревший Жан-Пьер Лео подражает себе молодому. Таким образом заслуженные кинодеятели подчеркивают и свою причастность к тому поколению.

Роль мечтателей в истории не была переоценена. Венчает картину открытый финал без приговоров и жертвоприношений. Отзвучали Doors, Grateful Dead, ушли манифестанты, ушли полицейские, осталась… Франция. Финальные титры сопровождаются песней Эдит Пиаф.

P. S. Интересные мнения относительно этого фильма попадаются в Сети! Так много умных слов! Судите сами: «Тео и Изабель – европейские романтики, а Мэтью – американский прагматик», «вот то ли дело было раньше», «фильм – старческие фантазии Бертолуччи», «выморочное и искусственное повествование разуверившегося творца», «пародия на Тинто Брасса», «а у меня застарелый зуб на этого гомика Бертолуччи – поймать бы его на улице», «мило и со вкусом», «какие романтические отношения у брата с сестрой!», «раз ругают, значит, хороший фильм». Вот какой разброс!