Власть в Ираке отдана злому визирю… и народ пляшет

Помня, что за орудие смех, если его вовремя подпустить, создатели “Изноугуда” (да, с таким названием фильм, весьма нелепо, идет в прокате), точно в поддержку иракцев, вернули Багдад – не разоренный, нет, а полный обаяния Востока, сказок, ворожащего волшебства, летучих ковров, джинов – но насыпав в горсть прогорклых голливудских острот.

Опять над Багдадом сгущаются тучи, и гремит грозовой раскат. Злой визирь, кого зовут, смиритесь, Изноугуд (у нас явно вытравляют русское; иначе что, нельзя было перевести, хоть бы Зловредный, Недобряк, Добра-не-жди – неужто мало?) обладая певчим голосом, остроумный, хочет свалить калифа и лечь в его подушки, о чем грезит и день, и ночь. На это он употребит всё: и склочных джинов-обалдуев, и чары базарного колдовства, и даже принца, обращенного в лягушку, чей один поцелуй сделает ею лобызавшего, наконец, вспыльчивых соседей: горячих воинствующих дикарей. Он похож на мышонка Головастого (исходно – Brain’a) из знакомого мультика Братьев Warner охотой одолеть всё и вся, согнуть всем спину, главное – калифу, простодушному добряку, кого нежит любовь народа, за что ему туфлей, узорной туфлей по лицу, пинок в кадык загнутым острым верхом… Но в мечтах. А на деле раболепие и покорность, как Яго – в “Алладине” такой попугай.

Наверное, одна – и верняковая – причина съемки “Изноугуда” в том, что объем разработок и наворотов, могущих изукрасить фильм, перевалил за ту искомую давно жданную точку, когда обилие графики затопляет экран. Где нужны сырость и полумрак – промыты облезлые стены, а где роскошь – гуляют фейерверки, брызжет огонь в переливах искр, и дворец, как ларь, усеян позолотой и россыпью броских камней. В конце концов, там сладкоголосо поют и пляшут.

Вплетена своя нить и в игру актеров. Вместо того чтоб высмеять отснятое по Багдаду, дают свои, самородные шутки, кстати, очень тонкие, что важно – ведь такое дело Восток! Актеры не выпячивают напоказ всех чувств и настроений – проще говоря, не корчат рож – словно бы хотя пережить ту обстановку, куда их, взяв за воротник, поместили, но помня о роли, в какой, а главное, кого, им приходится быть. Тут не уместно кривлянье. Это уже не черствая кора на сохлом кактусе старых, верных подколок, давно уже всеми испытанных, а свежий побег, на который вылили ушат чего-то приторного, сладкого по-голливудски… И он выпрямляется, думая устоять под этим, а ещё ветром зрительских надежд.

Фильм не силится подняться на цыпочки, помня, что на них долго не устоять, а веселит, насколько может – т.е. пару раз прошибая смехом, – радует графикой глаз и стругает пафос, тот ломкий злодейский пафос, от которого, на выходе из зала, хочется прошептать, щуря глаз: “До встречи, Изноугуд!” Но уже выпроваживает уборщик…